[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]

 

А.В. Потто

«Кавказская война»
(в 5-ти томах)

 

Том 1.

От древнейших времён до Ермолова

 

 

МАРКИЗ ПАУЛУЧЧИ

Блистательный сподвижник Тормасова и его преемник, герой Ахалкалаков, маркиз Филипп Осипович Паулуччи родился в Модене в 1779 году и юношей начал военную службу в итальянской армии. Он участвовал с ней в последних революционных войнах, под начальством генерала Молитора, и дослужился до звания генерал-адъютанта. Уйдя в отставку, он поступил в 1807 году в русскую армию полковником, сражался с турками под начальством Михельсона, скоро произведен был в генерал-майоры, а тридцатого июля 1810 года уже назначен генерал-квартирмейстером в кавказскую армию, где за особое отличие под Ахалкалаками в том же году произведен в генерал-лейтенанты.

По отъезде Тормасова кавказские войска были разделены на две, одна от другой совершенно независимые части. Паулуччи назначен был главнокомандующим в Грузию, а генерал-лейтенанту Ртищеву подчинены войска, расположенные на Кавказской линии.

Новый главнокомандующий был человек замечательный по прямоте и энергии. Он не терпел ни в чем окольных путей и отличался вполне самостоятельным и независимым характером. До какой степени он был настойчив и тверд, можно видеть из следующего случая, рельефно обрисовывающего, между прочим, и саму систему, принятую им в управлении Грузией.

Однажды, вскоре после вступления его в должность главнокомандующего, супруга изгнанного из Имеретии царя Соломона обратилась к государю с просьбой дозволить ей попытаться склонить мужа к возвращению в Россию, для чего и послала в Турцию одного из приближенных к ней дворян. Государь согласился, и Паулуччи получил об этом известие официальным порядком. Но он имел мужество остановить распоряжение государя, и само письмо царицы к Соломону отправил назад нераспечатанным.

"Метода, — писал он при этом министру иностранных дел, — принятая здесь, чтобы с напряжением стараться о вызове из Персии царевича Александра, человека собственно по себе ничего не значащего, не только не доставила никакого успеха, но обратилась, напротив, во вред нам самим. Посылка к нему людей, обещание ему различных выгод уверили его только в том, что он для России весьма важен, а это умножило его партию в Грузии и привлекло уважение со стороны дворов персидского и константинопольского. Точно таковой же системы держались сперва по отношению к имеретинскому царю Соломону и царевичу Левану, что придало первому такую силу и важность, каких бы он без этого никогда не имел, а по отношению ко второму было причиной той легкости, с какой царевич Леван, впоследствии убитый лезгинами, распространил пламя мятежа между горскими народами. Итак, убедившись в необходимости принять здесь иную систему, чем та, которая существовала доселе, и притом такую, которая была бы более сообразна с достоинством России, я с самого начала моего приезда в Имеретию старался уверить не только грузин, но и самих неприятелей, что для храбрости русских войск ни имеретинский царь, ни грузинские царевичи отнюдь не опасны и что для могущественной России все равно, где бы они ни находились, и она никогда не обнаружит никакого интереса иметь их в своей власти".

Паулуччи был необыкновенно деятелен. С раннего утра до полудня он принимал всех, кто имел в нем нужду, и тут же клал резолюции, которые должны были быть выполнены не позже следующего утра.

Обладая в высшей степени благородным характером, он много заботился о том, чтобы научить людей уважать заслуги других, и первым распоряжением его было перенести тело доблестного князя Цицианова из отдаленной Бакинской провинции в Тифлис в кафедральный собор, где прах героя должен был служить как бы священным залогом дальнейшего благоденствия Грузии. Он откровенно выговаривал грузинским князьям за небрежное отношение к памяти последних царей их, Ираклия и Георгия, гробницы которых, стоявшие в вековой усыпальнице грузинских царей в Мцхетском соборе, оставались в совершенном забвении и забросе. Паулуччи приказал соорудить над ними достойные памятники.

Посетив как-то Елизаветполь, он нашел там содержащимся в крепости под караулом семейство последнего ганжинского хана, погибшего геройской смертью при взятии города, и тотчас же освободил его. "Имея правилом, — писал он по этому случаю наследному персидскому принцу, — чтить память людей, служивших своему отечеству усердно, я отдаю всю справедливость и покойному Джават-хану, который, защищая крепость, пал мертвым на батарее с оружием в руках. В доказательство этого чувства я дал семейству его полную свободу возвратиться в Персию и взять с собой тела покойного хана и сына его Гуссейн-Кули-аги".

Исполняя до назначения его главнокомандующим в Грузии обязанности генерал-квартирмейстера и дежурного генерала Кавказского корпуса, командуя различными отрядами и перенося все лишения походной жизни наравне с солдатами, маркиз Паулуччи имел возможность близко познакомиться с бытом и с характером кавказских офицеров. Его приказы дают понятие не об образе мыслей только самого главнокомандующего, который из личного опыта вынес глубокое уважение к доблестным подвигам кавказских героев, но и служат прекрасной характеристикой тогдашнего кавказского военного общества.

"Военнослужащие должны ведать, — писал он, став главнокомандующим, — что лучше умереть со славой, чем жить в бесславии, и для того, хотя бы то стоило жизни, никто не должен шагу уступать неприятелю, несмотря ни на какое его превосходство".

"Я предваряю, — прибавлял Паулуччи, — что кто из офицеров даст над собой верх неприятелю, тот предан будет военному суду и с бесчестием уволен со службы, ибо кто держит в мыслях, что он русский и что его одолеть нельзя, тот сам всегда победит неприятеля".

Высказав с обычным прямодушием то, чего он требовал от офицеров в военном деле, главнокомандующий в то же время преисполнен был даже преувеличенных забот об их нравственном развитии и, не стесняясь называть пороки собственным именем, отнесся с пуританской строгостью к некоторой распущенности, господствовавшей в тогдашних нравах.

"К крайнему моему сожалению, — писал он в одном из своих приказов, — я должен заметить, что многие из офицеров занимаются неумеренным употреблением горячих напитков и даже азартными играми. От первого они теряют все уважение в глазах своих подчиненных, а от второго лишаются времени, нужного для занятий по службе, часто вовлекаемы бывают в разорение, а что еще хуже, подвергают себя лишению чести".

И он обещает употреблять против виновных всю строгость, которую ему внушало личное отвращение его к игре и к неумеренному употреблению крепких напитков.

Другим подобным же приказом он воспрещал всем офицерам иметь на содержании женщин. "Ибо, -говорит Паулуччи, — сие противно нашей христианской религии, а кто отступает от правил ее, тот не может верно и усердно служить государю и отечеству и в сражении не может быть храбрым, ибо имеет нечистую совесть".

Но требуя от войск полнейшего самопожертвования там, где это было нужно, он в то же время берег людей и старался облегчить солдатскую службу, почти уничтожив практиковавшиеся до него утомительные и бесцельные погони за каждой мелкой хищнической шайкой, которые были в крае явлением постоянным и обычным. На просьбу одного из грузинских князей поставить войска для защиты его пограничного имения, Паулуччи ответил, что "прежде, при грузинских царях, жители сами защищали, свои деревни, а если они теперь стали русскими, то за трусов не стоит утруждать войска, защищающие границы всей Грузии от неприятеля, а не от хищников".

Паулуччи вступил в управление Грузией двадцать второго сентября 1811 года, среди самого разгара военных действий против персиян в Карабаге и против турок со стороны Карса.

В Карабаге расположены были в то время два полка: Троицкий и семнадцатый егерский. Но оба они были изнурены и ослаблены губительными местными лихорадками, так что не в состоянии были положить предел персидским набегам, тем более что в составе этих войск не было вовсе кавалерии, а неприятель действовал не иначе, как конными шайками.

Персияне отлично знали состояние наших полков и, мстя за Мигри, сделали Карабаг ареной мелких, но постоянных вторжений. Целью своих нападений они выбирали преимущественно посты, разбросанные по границе. Нельзя, однако, сказать, чтобы эти вторжения, рассчитанные на вернейший успех, послужили к чести персидского оружия. Напротив, они дали только новые случаи обнаружиться тому геройскому духу кавказского солдата, который глубоко внедрился в тогдашних полках и потом преемственно дошел до нашего времени, так как на Кавказе память о минувших подвигах никогда не исчезала вместе с их очевидцами, а воплощалась в предания, переходила в песни и создавала тот типичный характер полков, вовсе не существующий в других войсках русской армии, который составляет великую, ничем не сокрушимую духовную силу.

Вот несколько таких случаев. Седьмого февраля, на заре, батальон сарбазов, поддержанный сильной конницей, с барабанным боем вдруг ринулся на Шехаузский пост, состоявший всего из двадцати пяти егерей и двадцати семи казаков, под командой подпоручика Граховского. Неприятель, окружив дом, где помещались егеря, стал бросать вовнутрь его ручные гранаты, а выбегавших солдат рубил поодиночке. Казаки, не имея возможности соединиться с егерями, засели в каменную церковь и здесь держались до прибытия к ним подкрепления. С ними был и Граховский, не успевший добраться до своих егерей.

Граховского потом судили именно за то, что он защищался не вместе со своей командой. Суд принял во внимание его геройскую оборону в церкви, но все-таки конфирмовал обойти чином. Пример, как строго относились в те времена в кавказских войсках ко всякой самой легкой тени на честь и славу русского имени, какой безукоризненности, если так можно выразиться, требовали тогда и в самом геройстве.

Отбитая от Шехауза, персидская конница рассыпалась по Карабагу и бросилась вымещать свою неудачу на беззащитных жителях. Две шайки ее, встреченные карабагским ханом, были, однако же, истреблены, а остальные ушли за Араке, уведя с собой несколько деревень со всем скотом и имуществом.

Одним из самых выдающихся случаев этого времени осталась доныне памятная оборона одного казачьего поста из четырех человек против нескольких сотен конных персиян. Заметя, что неприятель шел прямо на пост, донские казаки Чукарин, Ушаков и Териков вместе с одним карабагским татарином засели в землянку и не только выдержали блокаду, но отразили штурм спешенных кавалеристов и захватили у них два ружья, которые, как трофеи, были представлены ими по начальству. Государь пожаловал всем трем казакам знаки отличия Военного ордена, а татарину серебряную медаль "За храбрость".

Не меньшего внимания заслуживает подвиг рядового семнадцатого егерского полка Орехова, застигнутого в дороге вместе с двумя казаками и двенадцатью милиционерами конной персидской сотней. Шесть струсивших татар обратились в бегство и были изрублены, но остальные милиционеры и казаки, под начальством Орехова, сами кинулись в шашки и благополучно прорвались в Шушу. Орехов был награжден званием унтер-офицера, знаком отличия Военного ордена и десятью червонцами.

В августе нападения персиян становятся серьезнее, служа как бы предвестием больших военных действий. Четырнадцатого числа в деревне Горюсах рота егерей, под командой штабс-капитана Сурова, должна была выдержать отчаянный бой уже с двумя батальонами регулярного персидского войска, сарбазов, и тремя тысячами конницы. Молодой офицер Рубанов, стоявший на пикете, первый принял на себя удар неприятеля и доблестно сберег честь русского оружия, не уступив ни шагу, пока подоспела остальная рота. Персияне штурмовали деревню до трех часов пополудни, но встретив упорную защиту и понеся большие потери, вынуждены были отступить, оставив на месте сражения до пятидесяти тел. За это дело штабс-капитан Суров и прапорщик Рубанов произведены в следующие чины.

На исходе августа массы персидских войск обложили неприступную Мигри, в то время как почти весь мигринский гарнизон лежал в лихорадке, и крепость обратилась в огромный лазарет, где умирало по несколько человек ежедневно. В течение совсем короткого времени семнадцатый егерский полк переменил трех шефов: полковников Асеева, Снаксарева и Живковича; число больных солдат возросло до шестисот человек, так что под ружьем из двух батальонов не осталось и двухсот егерей.

"Но эти егеря, — как говорит историк Эриванского полка, — были те железные люди, закаленные в походах Карягина и Котляревского, которые привыкли побеждать с малым числом сильных противников... и трудная эпоха была пережита ими со славой".

Первое нападение персиян было на пикеты, окружавшие Мигри. Майор Дьячков, командовавший крепостью после отъезда Котляревского, выдвинул на помощь пикетам резерв и с упорным мужеством выдержал неравную битву. Раненый, он все-таки не оставил командования, пока наконец неприятель не был обращен в совершенное бегство.

Тогда персияне обратились к иному способу действий. Выбрав темную ненастную ночь, они переправились через Араке и заняли мигринские сады так скрытно, что в крепости узнали об этом только под утро, когда штабс-капитан Баратов с сорока егерями пошел занимать обычный дневной пост на Араксе. Подходя к садам, он первый заметил засаду и, остановившись, послал известить об этом в крепости. Никто не предполагал, что персияне засели здесь в значительных силах, а потому из Мигри отправили тотчас две небольшие команды, чтобы отрезать неприятелю отступление. Вправо пошел капитан Чернявский, влево — прапорщик Вербицкий. Но едва началась перестрелка, как персияне вдруг двинулись из садов густыми колоннами и с криком бросились на русских. Изнемогая под натиском громадной толпы, солдаты стали подаваться назад, отбиваясь штыками и прикладами. Скоро капитан Чернявский был ранен, а из ста тридцати егерей сорок были убиты или захвачены в плен. Неприятель, заранее торжествуя победу, шел прямо на крепость, но там уже били тревогу. Майор Терешкевич наскоро собрал из лазаретов сто пять полубольных солдат и, кинувшись с ними в штыки, остановил стремительный напор персиян. Между тем отступившие егеря оправились, и после трехчасового боя персияне бежали, преследуемые вплоть до Аракса.

Главнокомандующий маркиз Паулуччи объявил тем не менее выговор Чернявскому и Баратову за их отступление. Он находил, что при тогдашнем положении Кавказского корпуса только одна отчаянная храбрость могла спасти наше господство в Закавказском крае, и в этих видах благодарил особенно Дьячкова и Терешкевича, которые впоследствии еще более оправдали лестное о них мнение главнокомандующего [Дьячков и Терешкевич через год заслужили оба Георгиевские кресты: Дьячков за Асландуз, Терешкевич за Ленкорань; но, к сожалению, последний получил при штурме смертельную рану и умер на обратном пути из Талышинского ханства.].

Нельзя не сказать, однако же, что в общем результате действия Баратова и Чернявского оказались, несмотря на суровый отзыв о них маркиза Паулуччи, весьма хорошо обдуманными. Подавляемые числом неприятеля, они отступали без страха, в порядке, и затем, воспользовавшись первым удобным случаем, сами перешли в наступление и гнали персиян до Аракса. Если бы они отступили вследствие робости, то сто полубольных солдат Терешкевича едва могли бы восстановить их нравственные силы.

Нужно сказать, что в то самое время, когда Аббас-Мирза истощался в бесплодных усилиях против Мигри, в Карее сосредоточился сильный турецкий корпус, под начальством эрзерумского сераскира, ожидавшего только прибытия союзных войск из Эривани и Трапезунда, чтобы открыть наступательные действия против Гумри. На исходе августа эриванский сардарь Хуссейн-Кули-хан действительно соединился с ним у Мазагберта. Но тут неожиданно для всех случилось такое обстоятельство, которое разом расстроило все планы союзников.

Тридцатого августа персидский и турецкий военачальники съехались приветствовать друг друга, и когда свита их по обычаю начала джигитовку, один из Курганов, несясь посреди поднявшейся пыли мимо сераскира, вдруг выстрелил в него из пистолета и нанес ему смертельную рану в голову. Впоследствии оказалось, что этот куртин был подкуплен мазагберт-ским владельцем, с давнего времени питавшим затаенную вражду к Турции. Последствия этой измены не. замедлили обнаружиться. Едва полумертвого сераскира отправили в Карс, за ним потянулось все турецкое войско; лишившись своего начальника, оно уже не считало себя более связанным никакой клятвой и разошлось по домам. Эриванский сардарь также поспешил отступить к Эривани, а вслед за тем ушел в Батум и трапезундский паша, следуя пословице: "Один в поле не воин".

Полнейшее расстройство союза дало маркизу Паулуччи мысль самому вторгнуться в Турцию и попытаться завладеть сильной Ахалкалакской крепостью.

Не располагая большими силами, но в то же время зная, как много зависит успех от нравственной и умственной силы предводителя, он поручил повести все это дело известному в крае своими боевыми отличиями командиру Грузинского гренадерского полка полковнику Котляревскому, и грозная крепость, еще недавно видевшая под своими стенами поражение целой армии Гудовича, пала перед двумя штурмующими батальонами. Главнокомандующий так высоко оценил эту победу, что ходатайствовал об учреждении в память ее особой серебряной медали; государь заменил ее георгиевскими знаменами Грузинскому полку с надписью: "За отличную храбрость, оказанную при штурме турецкой крепости Ахалкалаки с седьмого на восьмое декабря 1811 года".

Маркизу Паулуччи пожалован был орден св. Владимира 2-ой степени.

Покорение Ахалкалакской крепости, совершенно прикрывшее границы Грузии со стороны Ахалцихе, дало возможность маркизу Паулуччи сосредоточить внимание исключительно на усложнявшихся делах в Дагестане и на границах Персии.

Еще при Тормасове было известно, что Шейх-Али-хан вместе с Сурхай-ханом казикумыкским, снова делают большие сборы в горах, чтобы вторгнуться в Кубинскую область. В Кубе в то время стоял Севастопольский полк, под командой генерал-майора Гурьева. Узнав о сборе мятежников, Гурьев сам двинулся к ним навстречу, но заняв позицию на реке Самур, он простоял несколько месяцев в совершенном бездействии, требуя, чтобы полковник Адриано выслал против бунтовщиков еще часть дербентского гарнизона. Адриано, не считая возможным ослаблять гарнизон крепости, не решился исполнить этого требования, а Гурьев без его содействия не хотел выступать из лагеря, который, как иронично замечает Тормасов, "по принятому в Севастопольском полку обычаю, вероятно, окопан". Пока шла переписка, Сурхай-хан и Шейх-Али вошли в Табасарань и разорили ее на глазах гурьевского отряда.

Тормасов, уже сдававший в то время должность, тем не менее написал Гурьеву, что "лучшим оправданием для него может быть только скорое очищение Табасаранской области от бунтовщиков", напоминая, что "Севастопольский полк и в прошлом году, запершись в стенах Кубинской крепости, не имел геройского духа противостоять толпе бунтовщиков и был уже причиной разорения целой Кубинской провинции".

Резкое замечание Тормасова и вышедшие в то время приказы Паулуччи, выражавшие характер требований главнокомандующего, побудили Гурьева перейти наконец к наступательным действиям. Утром шестого ноября он прибыл к Аджиахуру и здесь увидел, что все окрестные горы усеяны лезгинами. Несмотря на это, Гурьев решил немедленно атаковать неприятеля, и бой, начатый в лесистых ущельях, скоро перешел в кровавую резню, длившуюся шесть часов кряду и кончившуюся тем, что Севастопольский полк вынужден был отступить с большой потерей. Неудача так повлияла на Гурьева, что он в течение почти двух недель не трогался с места, считая свое положение безвыходным. Между тем лезгины обложили Кубу. К счастью, в это время на помощь Гурьеву прибыл из Ширвани новый шеф Троицкого пехотного полка генерал-майор Хатунцев с казачьим полком и батальоном Херсонского полка.

Хатунцев не имел до сих пор особого случая заявить себя в военном отношении, но на Кавказе он был известен как человек неподкупной честности, с серьезным и решительным характером [Посланный к ширванскому хану с каким-то поручением, Николай Михайлович Хатунцев получил от него в подарок огромное количество необмолоченного сарачинского пшена, на сумму более десяти тысяч рублей серебром, и только не желая отказом обидеть хана, принял этот подарок, но отдал его безвозмездно в пользу казны. Император Александр отличил такое бескорыстие Хатунцева особым всемилостивейшим рескриптом к нему. Хатунцев начал службу в 1779 году в гвардии и там продолжал ее до 1799 года. С производством в генерал-майоры он назначен был сперва шефом Ревельского, а с двадцать седьмого февраля 1811 года шефом Троицкого полка, стоявшего в то время на Кавказе.]. Прибыв в Кубинское ханство, он произвел секретное дознание о действиях Гурьева и оправдал его в глазах Паулуччи. "Гурьев, — писал он главнокомандующему, -несчастлив только тем, что не имеет вовсе надежных помощников. Стоя в Кубе, я заметил, что корпус офицеров Севастопольского полка совершенно расстроен и склонен к интригам". Особенно Хатунцев указывает на двух братьев, капитанов Логвиненковых, из которых "один бежал во время сражения", покинув оружие, а другой до того растерялся, что уже по окончании боя схватил полковые знамена и отрубил у них подтоки, не отдавая себе отчета, что он делает [Позднее, уже в командование Ртищева, из Севастопольского полка бежало к персиянам сразу семнадцать нижних чинов с ружьями и боевой амуницией.].

В Кубе Хатунцев, присоединив к своему батальону еще батальон егерей, смело бросился на главное скопище горцев и после четырехчасового кровопролитного боя у деревни Рустовой разбил его наголову. Победа была так решительна, что неприятель, оставив в руках победителей тридцать знамен и до тысячи тел, рассыпался в разные стороны; сам Шейх-Али бежал в Казикумык и скрылся у Сурхай-хана.

Хатунцев решился настойчиво преследовать горцев и не прекращать военных действий до тех пор, пока не покорит Сурхая и не заставит его подписать трактат на подданство России. Второго декабря войска его подошли к реке Самур, и русский генерал отправил казикумыкскому владельцу требование о выдаче Шейх-Али-хана. Сурхай ответил уклончиво. Тогда Хатунцев повторил требование более энергичным тоном. Сурхай прислал сказать, что выдаст Шейх-Али в том только случае, если ему будет выдан кровный его враг Аслан-бек, бежавший из Казикумыка в русские пределы. Сурхай отлично понимал, что русские никогда не согласятся на подобный обмен, и смело предъявлял подобное требование. Хатунцев видел ясно, что Сурхай желает только выиграть время, а потому, присоединив к себе еще батальон Севастопольского полка, вошел в Казикумык и принялся истреблять аулы, посевы, стада и все угодья горцев.

Страшное разорение страны вынудило казикумыкского хана войти в новые переговоры. Он просил остановить военные действия, обещая исполнить все предъявленные ему требования. Хатунцев дал хану два часа срока, но когда к назначенному времени ответ не был доставлен, он двинулся на Кюри, главное селение в области того же имени.

Кюринская крепость, окруженная высокими стенами и рвом, стояла в ущелье на самой границе с Казикумыкской провинцией. Доступ к ней с открытой стороны преграждали девятнадцать башен, вооруженных артиллерией, а окрестные горы покрыты были лезгинами. Сурхай и Шейх-Али-хан засели в крепость с твердой решимостью защищаться насмерть.

Так как блокировать Кюри по условиям местности было невозможно, то Хатунцев четырнадцатого декабря сбил неприятеля с высоты, а вслед за тем главная башня, защищавшая вход в крепостные ворота, взята была штурмом. Истребление ее защитников на глазах всего гарнизона, гром русских пушек, крики "Ура!" и вид батальонов, грозно остановившихся под самыми стенами крепости, привели приверженцев Сурхая в такое замешательство, что они в беспорядке бросились бежать в горные ворота и скрылись в ущелье. Победители нашли в крепости две медные пушки, восемь знамен и множество оружия.

Сурхай не хотел входить в сношения с Хатунцевым и отправил посланного для переговоров прямо к маркизу Паулуччи, надеясь выторговать для себя несколько выгодных условий. Но Паулуччи не принял предложений Сурхая. "Я объявляю вам, — писал он ему, — что путь вашего спасения один — это выдать тотчас же Шейх-Али-хана в руки генерал-майора Хатунцева. Тогда войска по моему повелению возвратятся назад; в противном случае они не оставят камня на камне в вашем владении, а Кюринская область вся без изъятия будет от вас отнята. Вот вам мое последнее слово; выбирайте, что лучше, а я исполню так, как сказал".

Сурхаю, владетелю древнейшего из дагестанских ханств, никогда не признававшего над собой ничьей чуждой власти, трудно было уступить требованию маркиза, и он предпочел отделаться молчанием. Тогда Хатунцев объявил Кюринскую область независимым ханством и назначил правителем его Аслан-бека казикумыкского, племянника и кровного врага Сурхая.

Образование нового ханства нарочно обставлено было большой церемонией. Аслан-беку пожалован был чин полковника, грамота на достоинство хана и знаки инвеституры: сабля и знамя с гербом Российской империи. Все это вручено было ему на площади, при огромном стечении народа и войска, с особенной торжественностью. Сам комендант на богатой подушке, нарочно присланной для этого случая из Тифлиса, поднес ему высочайшую грамоту, а два офицера вручили ему: один — распущенное знамя, другой — драгоценную саблю, лежавшую в открытом футляре. Войска отдали честь с барабанным боем и музыкой. Кюринцы ликовали, видя милость царя к их новому хану и слыша торжественное обещание представителя России защищать их землю от всяких покушений врагов как неотъемлемую часть Российского государства.

"Часть ваших владений, — писал после этого маркиз Паулуччи Сурхаю, — я отнял за то, что вы не исполнили последнего моего повеления. Теперь я ограничусь этим, но ежели вы предпримете что-либо против кюринского хана, то потеряете все ваше владение и будете скитаться, как ветреный Шейх-Али-хан, без всякого пристанища".

Генерал-майор Хатунцев назначен был военно-окружным начальником Кубинской и Дербентской провинций, получив за поражение Шейх-Али-хана орден св. Анны 1-ой степени. Последний орден пожалован был государем и маркизу Паулуччи.

Но между тем как русское оружие торжествовало на турецкой границе и в горах Дагестана, главнокомандующему было донесено, что законный наследник Карабагского ханства Джафар-Кули-Ага, юноша, когда-то искренне преданный России, но отодвинутый Гудовичем на задний план, состоит в переписке с Аббас-Мирзой, приглашая его вступить в Карабаг. Паулуччи тотчас же приказал арестовать Джафара. Батальон Троицкого полка захватил его на кочевке близ урочища Салтан-Буда-Керчи и отправил в Тифлис под сильным конвоем, которым командовал капитан Оловяшников. Джафару позволили ехать верхом, но из предосторожности посадили позади него, на той же самой лошади, солдата. Оскорбленный Джафар, переправляясь по пути через реку Тертер, столкнул солдата в воду и, пользуясь поднявшейся суматохой, бежал на свою прежнюю кочевку близ Султан-Буды. Отсюда он написал к Паулуччи, что не имел никогда и никаких сношений с Аббас-Мирзой, что был и будет верен России, а если бежал теперь, то только потому, что был опозорен арестом и грубым обращением с ним солдат и офицеров конвоя. Все это было, по всей вероятности, справедливо, и приказание арестовать Джафара было со стороны Паулуччи по меньшей мере преждевременно. Тем не менее главнокомандующий оставил письмо без ответа, и Джафар, опасаясь нового ареста, уже действительно бежал, покинув на родине жену и все свое состояние. Жена его была арестована и приговорена к уплате штрафа в сто пятьдесят тысяч рублей [Мера эта не была еще приведена в исполнение, как Джафар в 1815 году добровольно вышел из Персии, был прощен и поселился по-прежнему в Карабаге.].

В январе 1812 года персияне с Джафаром уже нахлынули на Карабагское ханство и, окружив в Султан-Буда-Керчи батальон Троицкого полка, стоявший под командой майора Джини, другим отрядом поспешили занять Шах-Булах, чтобы отрезать ему сообщение с Шушей. А в это самое время из Шуши на помощь к майору Джини шел небольшой отряд под командой капитана Ильяшко. Он с боя овладел по пути Шах-Булахом, но дальше идти не решился, так как до Султан-Буды оставалось еще тридцать верст, а вся дорога была занята персиянами.

Между тем в Султан-Буде происходило следующее. Первого февраля восемнадцать тысяч пеших и конных персиян стремительно атаковали отряд, построившийся в каре у самых своих землянок. Завязалась жаркая битва, среди которой много русских офицеров выбыло из строя убитыми и ранеными. Был убит и майор Джини, заступивший его место майор Сочевский скоро получил тяжелую рану, а вслед за ним пал и капитан Гумович. Тогда команду над отрядом принял капитан Оловяшников, тот самый, который упустил Джафара на Тертере. К вечеру оба орудия были подбиты, зарядные ящики взорваны, и Аббас-Мирза прислал записку, требуя сдачи.

Оловяшников был в раздумье. Даже сам Мехти-Кули-хан карабагский, находившийся при отряде, убеждал не сдаваться, обещая ночью скрытно провести отряд к Шах-Булаху. Но Оловяшников, опасавшийся взыскания за допущенный им побег Джафара, приказал батальону положить оружие, и знамена Троицкого полка, бывшие при этом батальоне, достались в руки персиян. Мехти же бежал в Шушу окольными путями и первый привез известие о печальной участи отряда. Персидский двор был чрезвычайно доволен таким успехом.

В Уджанском замке, принадлежащем некогда наследному персидскому принцу, быть может, и доныне хранится большая картина, виденная Ермоловым во время посольства его в Персию. Она изображает победу, одержанную над русскими, которые представлены обращенными в бегство, увлекаемыми в плен и с унижением просящими помилования.

"Осматривая замок, — говорит Ермолов, — я спросил сопровождавших меня персиян: "Какое картина представляет сражение? Не АСландузское ли?" Наморщились рожи их, и страх, изобразившийся в чертах от одного об одном воспоминании, заставил меня не требовать ответа. Я сделал другой вопрос: "Не Ленкоранское ли?" Как будто окован был язык персиян, и ложь, столь обыкновенная в устах их, не изобрела ответа. Надобно было догадаться, что не оно. Наконец сказано мне, что картина представляет разбитие Троицкого батальона. Я замолчал против правды".

По истреблении Троицкого батальона персияне окружили Ильяшенко в Шах-Булахском замке и, выставив перед ним русские знамена и пленных, потребовали сдачи. Они угрожали в противном случае взять штурмом или держать его в блокаде, пока не выморят русских голодом. Ильяшенко, достойный сподвижник Карягина, отверг все предложения персиян; но зная, что помощи ему ожидать нельзя и что патроны у него на исходе, решился на то, что некогда сделал Карягин. Он ночью вышел из замка, прорвался сквозь персидскую армию и возвратился в Шушу через горы, по едва проходимым тропинкам. Ильяшенко произведен за это в майоры.

Вся кавказская армия была возмущена изменой Оловяшникова. Вспоминались геройские поступки Карягина и Котляревского, когда они, окруженные неприятелем в сто раз сильнейшим, бились с ним на этих же самых полях. Но Карягин давно уже умер, а Котляревский находился далеко — на турецкой границе. Отсутствие в Карабаге отважного генерала и твердого правителя становилось с каждым днем ощутительнее, и Паулуччи, находившийся в то время по случаю присоединения к России Кюринского ханства в Дербенте, решился послать в Карабаг Котляревского. Он поручил ему "восстановить доверие жителей к русскому оружию и изгладить из их памяти позорное дело Оловяшникова". Бич персиян, Котляревский, начал с того, что очистил весь Карабаг от разбойничьих шаек и двинулся против Аббас-Мирзы. Но тот поспешно отошел за Араке, уничтожив за собой переправы.

Маркиз Паулуччи и сам посетил отряд Котляревского, стоявший на персидской границе, рассчитывая сделать с ним экспедицию в персидские владения, к Зардобу. Но новые тревожные обстоятельства потребовали присутствия его в Грузии.

Теперь дело шло о народном восстании в самой Кахетии, вызванном сложными обстоятельствами тогдашнего времени. Надо сказать, что Кахетия платила России налоги почти исключительно хлебом, которого страна сама никогда не имела в достаточном количестве, так как жители ее занимались преимущественно виноделием. На Кахетии накопилось мало-помалу множество недоимок, а между тем, в 1812 году, хлеб очень был нужен, русские власти требовали его в большей настойчивостью, чем это было обыкновенно. Тут в первый раз должны были прибегнуть к экзекуционной системе. Тогда со всех сторон от жителей посыпались жалобы, что постояльцы солдаты своим обращением оскорбляют стыдливость их жен и дочерей, а агенты грузинского царевича Александра, находившего себе опору во многих грузинских князьях, поджигали народ и делали все возможное, чтобы вызвать восстание. И тридцать первого января 1812 года в деревне Ахмете восстание началось.

На следующий день в деревне Тионетах случилось обстоятельство, придавшее восстанию сразу необыкновенно острый и распространенный характер. Когда народ стоял около церкви, толкуя о тяжестях налогов, в толпу вбежала исступленная женщина и, бросившись к мужу, накинула на него свое покрывало. "Я обесчещена русским и иду ему мстить", — сказала она, обращаясь к толпе, и с этими словами, выхватив из-за пояса мужа кинжал, побежала к дому. Вся толпа с диким ревом кинулась за ней. Офицер был заколот, команда перерезана. Восстание охватило целую Кахетию, и началось повсеместное избиение русских, расквартированных малыми командами по деревням и селам. Города Телави и Сигнах подверглись осаде. Укрепленный Телави успел отбиться; но в Сигнахе, где много было грузин, комендант майор Гейне, все чиновники и весь гарнизон были вырезаны.

Грибоедов рассказывает в своих записках, что гарнизон Сигнаха сдался сам и что тогда мятежники раздели солдат донага, пустили бежать в разные стороны и перестреляли, как дичь; коменданта они изрубили в мелкие куски, сначала отрезав ему язык и заставив проглотить его.

Горькая участь постигла и стоявший в деревне Кагобети пятый эскадрон Нарвского полка, с командиром его полковником Мартыновым. Мартынов успел спасти только штандарт, с которым ускакал один унтер-офицер, а сам, запершись в башне с семнадцатью драгунами, защищался до тех пор, пока не получил смертельную рану. В деревне Кадоло команда из восьмидесяти егерей девятого полка спаслась только тем, что пробилась к небольшой крепости, находившейся в самом конце деревни. Здесь она защищалась двадцать три дня, питаясь во все это время только одной сырой пшеницей.

Быстрота, с какой разлился пламень бунта во всем Телавском уезде, поражала неожиданностью, и все отряды, посланные на выручку к Телави, понесли более или менее значительные потери. Началось с того, что шедший из Сигнахского уезда донской казачий полк, под командой есаула Кузнецова, наткнулся в лесах на огромные толпы мятежников и был совершенно разбит ими, так что Кузнецов едва успел спасти полковые знамена, с которыми и ускакал в Сагареджио. Почти в то же время три роты егерей, под командой майора Вронского, подходя к Телави, были атакованы сильнейшим неприятелем, и хотя пробились под перекрестным огнем через весь форштадт и вступили в крепость, но понесли значительные потери.

Еще неудачнее были действия третьего отряда, направленного из Сагареджио в составе двухсот восьмидесяти спешенных нарвских драгун под командой майора Есипова, и четвертого февраля, буквально под самыми стенами Телави, Есипов был убит, а из числа его драгун только сто двадцать человек — без офицеров — проникли в город, и то лишь при помощи отчаянной вылазки, сделанной из крепости.

Ободренные успехами, мятежники перенесли военные действия в Сигнахский уезд и напали на селение Бодбисхеви, где находился целый батальон Кабардинского полка под командой подполковника Степанова. Целый день с утра и до позднего вечера сражался Степанов посреди селения, объятого пламенем, но, потеряв двух офицеров и двести двенадцать человек из одного батальона, не мог удержать за собой позицию и ночью отступил к посту Кара-Агач. Вся полковая канцелярия погибла тогда в пламени, а вместе с ней сгорел и подлинный рескрипт императора Павла, пожалованный Кабардинскому полку на Мальтийское знамя за поражение аварского хана на речке Иоре.

В Кара-Агаче Степанов нашел роту егерей и два эскадрона Нижегородского полка, к которым в тот же день подоспели еще две роты кабардинцев под командой князя Орбелиани. Несмотря на силу русского отряда, мятежники обложили пост и пошли на приступ. И хотя нападение их было отбито, однако же блокада продолжалась двенадцать дней, и люди все это время питались одним ячменем, заготовленным для лошадей Нижегородского полка.

В таком положении были дела, когда сам областной начальник Портнягин, застигнутый восстанием врасплох в деревне Сагареджио, где находился штаб Нарвского полка, успел собрать кое-как до ста пятидесяти конных драгун и укрепился с ними на площади. Это было все, чем мог располагать генерал в данную минуту, а между тем получено было известие, что главные силы мятежников идут на Сагареджио. И действительно, едва Портнягин распорядился, чтобы из лазарета, стоявшего в поле, больные были перевезены в вагенбург, как лазарет уже пылал, и мятежники, под предводительством князя Кабулова, явились на лесистых высотах перед селением. Это было шестого февраля. Целую ночь шла перестрелка, а к рассвету инсургенты спустились к самой деревне и стали готовиться к штурму. Опасность для драгун возросла, у них уже были переранены до двадцати пяти человек и множество лошадей. Но в это самое время вдали послышался барабанный бой, и скоро на высотах показались две роты херсонских гренадеров, направленные сюда форсированным маршем из Тифлиса, под командой майора Бухвостова.

Появление их заставило князя Кабулова отойти от Сагареджио. Но и Портнягин мог воспользоваться присутствием пехоты только затем, чтобы отступить к Тифлису. Истребив все тяжести за невозможностью их взять с собой, драгуны вышли пешком, ведя в поводу лошадей, которых оставалось в полку втрое более, нежели нижних чинов. Неприятель, удерживаемый пехотой, преследовал слабо, и отряд благополучно добрался до Тифлиса, потеряв около тридцати человек убитыми и ранеными.

В Тифлисе между тем возникла паника, и князь Орбелиани писал к Паулуччи, что не отвечает за безопасность города, так как лезгины джигитуют уже на Авлабаре, в самом предместье столицы. Все ожидали, что мятежники пойдут прямо на Тифлис. Хотя, к счастью, этого не случилось, но обстоятельства от того не выиграли, так как восстание распространилось на весь Ананурский уезд и охватило даже Осетию.

Стоявших в Кахетии войск оказывалось недостаточно, чтобы подавить народный мятеж, и потому на подкрепление к ним отправлены были: из Тифлиса — батальон херсонских гренадеров, под командованием полковника Тихановского, а из Картли — батальон Грузинского полка, под начальством подполковника Ушакова. Из Гортискара также выступил капитан Сагинов с тремя ротами пехоты и одним орудием. Но по дороге к Душету последний отряд был встречен мятежниками и, потеряв в жаркой схватке Сагинова, получившего тяжелую рану, расстроенный, вынужден был отступить назад к Гортискару.

Мятежники торжествовали этот успех, как громкую победу. Но посреди их ликований, двенадцатого февраля, Ушаков внезапно подошел к Душету, взял его штурмом, захватил Ананур и тут же повесил одного из главных зачинщиков восстания. Энергичные действия Ушакова немедленно принесли свои плоды: целые деревни одна за другой стали являться с покорностью, и бунт в этом уголке Кахетии затих.

В таком положении были дела, когда, двадцать первого февраля, Паулуччи, прибыв в Тифлис, узнал, что отряды, стоявшие в Кара-Агаче и Телави, находились в крайней опасности, окруженные мятежниками, а что в последнее время, уже более пятнадцати дней, о них даже не было никаких известий. Главнокомандующий тотчас усилил Тихановского батальоном Тифлисского полка и приказал ему действовать с возможной энергией. Тихановский с боя овладел переправой через речку Иору, взял приступом селение Хошму и наголову разбил князя Кабулова с главными силами мятежников. Дорога к Телави были открыта.

Перед рассветом к отряду прибыл сам главнокомандующий в сопровождении многих грузинских князей. Здесь, на этой позиции, получено было им известие, что турки, пользуясь смутным положением Грузии, задумали обратно отнять Ахалкалаки. Оказалось даже, что кахетинцы сами просили помощи у ахалцихского паши, и Шериф рассчитывал, что более благоприятного времени для возвращения Ахалкалаков уже не будет. И если бы действительно ему удалось овладеть этой крепостью, прикрывавшей всю Кахетию, путь в Барчалы и даже в сам Тифлис был бы для него совершенно открыт, так как все русские войска разосланы были для усмирения мятежа. Двадцать первого февраля, в тот самый день, когда маркиз Паулуччи приехал в Тифлис из Карабага, Шериф с пятитысячным войском уже штурмовал Ахалкалаки, но после жестокого боя был отражен с огромными потерями.

В то же самое время русские силы потребовались и на границах Карсского пашалыка. Дело в том, что предприимчивый магазбердский владелец Кара-бек, уже известный убийством эрзерумского сераскира, отложился от карсского паши и стал во враждебные отношения и к Персии, и к Турции, так как владения его лежали на рубеже этих двух государств. Паулуччи воспользовался обстоятельствами, чтобы войти с Кара-беком в сношения, и когда карсский паша выслал против него войско, Лисаневич, прикрывавший в то время Бомбакскую и Шурагельскую провинции, немедленно отправил к нему, под командой майора князя Севарсамидзе, батальон Тифлисского полка в двести штыков, при семидесяти казаках. Двадцать четвертого февраля батальон соединился с Кара-беком и при деревне Паргите атаковал турецкое войско. Ожесточенный бой длился более четырех часов. Турки оборонялись мужественно и даже выбитые штыками из своих укреплений пытались держаться еще в самой деревне, но орудийный огонь и пожар, охвативший селение, заставили их наконец обратиться в бегство. Во время рукопашного боя тифлисцы отбили у турок три знамени. Потеря русского отряда состояла из тридцати девяти человек, и в числе раненых был и сам Севарсамидзе.

Все эти обстоятельства побуждали Паулуччи как можно скорее покончить с Кахетией, чтобы иметь возможность обратить оружие против турок.

Узнав, что главные силы мятежников собрались опять на дороге к Телави, у монастыря Самеба, Паулуччи, не обращая внимания ни на густоту леса, ни на то, что противники засели в крепком ущелье, приказал Тихановскому, с отрядом из шестисот человек, при двух орудиях, стремительно атаковать неприятеля; Тихановский нанес мятежникам решительное поражение [В числе убитых в этом бою, к сожалению, был храбрый командир казачьего полка войсковой старшина Данилов.]. Зачинщики и коноводы мятежа, взятые в плен, были тут же повешены. Энергичные меры и здесь быстро водворили спокойствие, чему содействовало немало вступление в Кахетию, со стороны Тионет, еще отряда Ушакова, взявшего немедленно это селение приступом.

Последнее и самое упорное сопротивление было оказано грузинами в деревне Велисцице. Там, в бою, убит был из числа грузинской дружины князь Вахтанг Орбелиани, зять последнего грузинского царя Георгия, и ранее адъютант главнокомандующего князь Чавчавадзе. Паулуччи стремился, однако же, освободить как можно скорее Телавскую крепость, и нетерпение его было так велико, что он, оставив пехоту, поскакал к ней в сопровождении лишь нескольких грузинских князей и полусотни казаков. Но появления и этой горсти было достаточно, чтобы мятежники, уже потерявшие веру в успех своего дела, бежали из-под Телави. Восстание пало. Коноводы мятежа, и в числе их Кабулов, взяты были в плен и высланы в Россию. Та же участь постигла и хромого грузинского царевича Григория, жившего между хевсурами и не обращавшего на себя ничем внимания правительства, но теперь навлекшего на себя подозрение в сношениях с мятежниками.

Среди этих деятельных усилий, направленных к умиротворению края, маркиз Паулуччи неожиданно получил высочайший рескрипт. "Отличное ваше служение, — сказано было в нем, — обратило на вас особое мое внимание, и я, желая по достоинствам вашим употребить вас с большей блистательностью, повелеваю вам прибыть в Санкт-Петербург, а начальство над Грузией сдать генерал-лейтенанту Ртищеву".

Грузины с сожалением встретили это известие. Князь Захар Андроников был послан в Петербург с полномочием от грузинского дворянства подать государю прошение об оставлении маркиза главнокомандующим в Грузии. Но император Александр не признал возможным изменить своего решения; готовилась война с Наполеоном, и государь собирал вокруг себя людей, известных боевым опытом и военными дарованиями.

Назначив маркиза Паулуччи своим генерал-адъютантом, государь поручил ему должность сначала начальника главного штаба Первой западной армии, а через несколько дней — лифляндского и курляндского генерал-губернатора. Поводом к его перемещению, по словам Ермолова, послужили несогласия, возникшие между ним и главнокомандующим Барклаем-Де-Толли; но тем не менее и короткое пребывание его в армии не осталось без следа. Есть сведения, что именно его настоянием мы обязаны, что русские войска покинули Дрисский лагерь, не ожидая в нем неприятеля.

Лифляндским и курляндским генерал-губернатором Паулуччи пробыл до 1829 года, когда, оставив русскую службу, он принял главное начальство над армией короля сардинского. Впоследствии он был генерал-губернатором Генуи.

 

[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»